— Я решил, тебе будет приятно, — сказал он.

— А мне неприятно! — заявила Чармейн. Неожиданно для себя она едва не расплакалась. — Только я начала усваивать, что, если я брошу что-нибудь на пол, оно там и останется, если я сама не подберу, а если я устрою беспорядок, то должна его разгрести, потому что сам по себе он никуда не денется, и тут приходишь ты и разгребаешь его за меня! Ты хуже моей мамы!

— Надо же было чем-то заняться, пока я тут торчал один целый день, — возразил Питер. — Ты что, думала, я буду сидеть сложа руки?

— Делай все что угодно! — завопила Чармейн. — Танцуй. Стой на голове. Строй рожи Ролло. Но не смей портить мне учебный процесс!

— Учись на здоровье! — фыркнул Питер. — Тебе есть к чему стремиться. Я в твоей комнате больше ничего и пальцем не трону. Тебе интересно узнать, чему сегодня научился я? Или ты считаешь свою особу центром мироздания?

Чармейн ахнула:

— Я хотела сегодня быть к тебе доброй, но это очень трудно — из-за тебя же!

— Моя мама говорит, трудности помогают учиться, — сказал Питер. — Радовалась бы. Я расскажу тебе одну штуку, которой я сегодня научился, — как получить сытный ужин. — Он показал большим пальцем на кипящий котелок. Палец был обвязан зеленой бечевкой. Второй большой палец был обвязан красной бечевкой, а на безымянном красовалась синяя.

Он хотел пойти в три стороны сразу, догадалась Чармейн. Бросив все силы на то, чтобы голос звучал дружелюбно, она проговорила:

— Ну и как же получить сытный ужин?

— Я колотил по двери кладовой, пока на столе не оказалось достаточно провизии, — рассказал Питер. — Потом сложил все в котелок и повесил вариться.

Чармейн посмотрела на котелок.

— Что «все»?

— Печенку и бекон, — ответил Питер. — Капусту. Несколько репок, полтушки крольчатины. Луковицу, две свиные отбивные, порей. Ничего сложного, честное слово.

Бе-е, подумала Чармейн. Чтобы не ляпнуть какую-нибудь ужасную грубость, она повернулась и направилась в гостиную.

Питер крикнул ей вслед:

— Не хочешь ли узнать, как я получил обратно вазу с цветами?

— Сел на столик, — ледяным тоном ответила Чармейн и пошла читать «Волшебный посох о двенадцати ветвях».

Но ничего не получилось. Чармейн то и дело поднимала голову и смотрела на вазу с гортензиями, а потом на столик на колесах, и думала — вдруг Питер и правда сел на столик и исчез вместе с Послеобеденным чаем? Потом она думала, как он вернулся. И каждый раз, когда она смотрела на цветы, она понимала, что решение быть доброй к Питеру совершенно ни к чему не привело. Она боролась с собой почти час, а потом вернулась в кухню.

— Прости меня, пожалуйста, — сказала она. — Ну и как ты вернул цветы?

Питер тыкал варево в котелке ложкой.

— По-моему, еще не готово, — сказал он. — Ложка отскакивает.

— Ой, перестань, — сказала Чармейн. — Я же с тобой вежливо!..

— Расскажу за ужином, — пообещал Питер.

Он сдержал обещание — отчего было впору взбеситься. И не произносил ни слова целый час, пока содержимое котелка не было распределено по двум мискам. Делить пищу было непросто, потому что Питер сложил все в котелок, не позаботившись почистить и порезать. Ломать кочан капусты пришлось двумя ложками. О том, что еду полагается солить, Питер тоже не вспомнил. Все — и белесый разбухший бекон, и кусок крольчатины, и целая репа, и разлохмаченная луковица — плавало в водянистом полупрозрачном отваре. Блюдо получилось, мягко говоря, кошмарным. Чармейн очень старалась быть доброй и не сказала этого вслух.

Хорошо было только то, что еда понравилась Потеряшке. Это выражалось в том, что она вылакала весь водянистый отвар, а потом старательно выбрала все затерявшиеся в капусте кусочки мяса. Чармейн поступила примерно так же, стараясь не ежиться. Она была рада, что можно отвлечься от еды и слушать то, что хотел рассказать ей Питер.

— Известно ли тебе… — начал он — на взгляд Чармейн, несколько выспренно. Но ей было ясно, что он тщательно выстроил все в голове как готовый рассказ и вознамерился изложить его именно в том виде, в каком выстроил. — Известно ли тебе, что, когда предметы исчезают со столика на колесах, они отправляются в прошлое?

— Что ж, думаю, из прошлого получается отличная свалка, — сказала Чармейн. — Если ты уверен, что это действительно прошлое и мусор не объявится снова весь в плесени…

— Ты собираешься слушать или нет? — рассердился Питер.

Надо быть доброй, сказала себе Чармейн. Она съела еще кусочек мерзкой капусты и кивнула.

— А какие части этого дома находятся в прошлом? — продолжал Питер. — На столик я, представь себе, не садился. Просто прошелся по дому со списком нужных проходов и поворотов и обнаружил — честно говоря, случайно. Наверное, пару раз свернул не туда.

Ничего удивительного, подумала Чармейн.

— В общем, я попал в такое место, — сказал Питер, — где было несколько сотен кобольдских дам, и все они мыли чайники и раскладывали по подносам снедь для завтраков, чаев и всего прочего. Я их немного испугался, потому что ты разозлила их из-за гортензий, но постарался держаться учтиво — когда проходил мимо, улыбался, кивал и все прочее. И очень удивился, когда они все стали улыбаться и кивать в ответ и говорили мне «доброе утро», как будто ничего не было. Вот я и шел мимо них, улыбался и кивал и попал в комнату, где никогда не был. Как только я открыл дверь, мне сразу бросилась в глаза эта ваза с цветами на краю длинного-длинного стола. А потом уже я увидел чародея Норланда, который сидел за этим столом…

— Ой, мамочка! — воскликнула Чармейн.

— Меня это тоже удивило, — признался Питер. — Честно говоря, я так и застыл, разинув рот. Выглядел он вполне здоровым — ну, сама понимаешь, весь такой крепкий и розовый, и волос у него было гораздо больше, чем мне запомнилось, — и вовсю чертил карту, которая была в чемодане. Он разложил ее по всему столу, а сделал только четверть. Наверное, тогда я и догадался, что это прошлое. В общем, он поднял голову и сказал — очень вежливо: «Будьте так добры, закройте дверь, очень сквозит». Не успел я ответить, как он посмотрел на меня и спросил: «А вы кто такой?»

Я сказал: «Я Питер Регис».

Он сразу нахмурился. И говорит: «Регис… Регис? Вероятно, вы в каком-то родстве с Монтальбинской Ведьмой?»

«Она моя мать», — говорю.

А он и отвечает:

«Мне казалось, у нее нет детей».

«Только я, — говорю. — Мой отец погиб в лавине в Трансмонтане, сразу после моего рождения».

Тут он опять нахмурился и говорит: «Эта лавина сошла всего месяц назад, молодой человек. Рассказывают, будто ее устроил лаббок, а что погибло много народу — это уж наверняка; или мы говорим о той лавине, которая была сорок лет назад?»